Додаткові пояснення Гулака, Посяди і Андрузького, 17 мая 1847 p.

Объяснение коллежского секретаря Николая Гулака ог 17 мая 1847 года.

1) Показания на меня Белозерского и Костомарова совершенно справедливы, т. е. в исходе 1845 и в начале 1846 г. мы точно условились общими силами содействовать к скорейшему соединению всех славянских племен под русской державой и к распространению в них православия. Мы уговорились при этом носить кольца с именем святых Кирилла и Мефодия, в честь этих святых просветителей Славян и в воспоминание нашего намерения.

О дальнийшей деятельности Белозерского и Костомарова я ничего не знаю.

2) В исходе 1846 г. я сочинил и написал найденные у меня бумаги: а) Устав общества св. Кирилла и Мефодия и b) бумагу, именуемую в допросных пунктах «Закон Божий»; я их никому не сообщал и не читал.

3) На показания Андрузского и Посяденка честь имею объяснить, что я никогда не старался сделать их соучастниками вышеизложенного нашего намерения, и что я никогда не имел с ними, сколько помню, разговоров о политических предметах.

4) На показания Петрова честь имею повторить то, что я уже сказал на допросе в его присутствии, и присовокупляю, что я во всех своих разговорах с Петровым никогда не упоминал о царской фамилии. Николай Гулак.

Дополнительное объяснение студента Посяды 17 мая 1847 года.

Припоминая себе несколько лучше свое отношение и знакомство с Костомаровым, Гулаком и Навроцким, я еще в Киеве говорил и здесь повторяю, что показание мое на счет этих лиц содержит только одну истину, а именно: Костомаров говорил мне о каком-то обществе; все же сказанное относительно Гулака и Навроцкого есть довольно странное предположение, основанное фантазиею, а не рассудком, на самых неверных и неточных данных, притом еще в такое время, когда с одной стороны постоянная боль, с другой такое внезапное стечение обстоятельству усиливающих ее, сильно тревожили душу.

А в таком положении чего не может наговорить человек, особливо когда он чувствует себя обиженным. Разгоряченная фантазия его приищет такие образы, сделает такое сочетание слов и понятий, что после, когда опомнишься, то сам ужаснешься. Я это довольно чувствовал и потому дней через пять пли шесть сам просил, чтобы отправили меня в С. Петербург, о коем я имел свое понятие в этом отношении, понятие далеко выше тех, кои, Бог весть, по каким данным, составляются в провинции.

Я хочу теперь с искренним раскаянием стереть то пятно, какое я мог им сделать без всякого умысла. И Гулак и Навроцкий правы, с ожесточением отвечая на мои нелепые показания: «не знаю», ибо в самом деле ни тот, ни другой не говорили мне ничего о славянском обществе, но были знакомы с Костомаровым, который, как сам заметил при очных ставках, многим говорил об нем, и быть может Костомаров действительно говорил о том обществе, которое, по его мнению, предполагалось с разрешения начальства при университете.

Выписка из дополнительного обьяснения студента Андрузского 17 мая 1847 года.

Ни о славянском обществе, ни о чем другом я не знал до самого дня допроса; знал же только, что Шевченко написал запрещенные стихи, что Костомаров, по предложению Траскина, намеревался журнал издавать и что собирались простонародные южнорусския песни для печати, которые профессор Максимович проездом увез с собой.

Знал, что Костомаров издал на славянском языке Мифологию Славянскую и приготовлял свои лекции для чтения в печати.

Знал, что Посяда, будучи на родине, собрал народные колядки, веснянки и проч., которые и лежали у него вчерне, и писал письмо к царю и министру.

Знал, что Кулеш занимался малороссийскою историею, но его самого никогда не видал.

Знал, что Гулак знаком с Костомаровым и обыкновенные их разговоры были древне-исторические.

Вот все мои скудные познанья.

Слыхал, что будто бы Шевченко отдал свои стихотворения Навроцкому под сохран, с заклятием никому не давать, и что Навроцкий многия знает на память.

Когда я взят был под допрос, меня спросили о Славянском обществе Кирилла и Мефодия, о том, какого святого признают они своим патроном.

На дороге в Петербурге узнал, что кого-то повезли в Оренбург, а другого в Шлиссельбург закованных.

Воображение мое разыгралось!

Здесь, в Петербурге, на допросе меня спрашивали о кольце Кирилла и Мефодия, о каких-то помещиках Чижове и Чуйкевиче. Я случайно увидел два письма, одно Шевченка к Костомарову, другое не знаю чье, при этом мне в вопросах сказано было: сличивши и сообразив все виденное и слышанное, сказать свое мнение и не могу ли я чего сказать вследствие моих собственных об этом деле предположений.

Желая открыть всю истину, я написал мои ложные обвинения, преувеличив все виденное и слышанное и читанное мною до нельзя.

Из вопросов о Славянском обществе, кольце, из Славянской Мифологии Костомарова и вольных стихов Шевченка я заключил свои положения о Славянском обществе и целях, предполагая, что лучшего и не могли взять в образец, как Соединенные Штаты и Францию.

Из занятий Кулеша малороссийской историей, собирания Посядою колядок и малороссийских произведений Шевченка я вывел свои положения о малороссийской партии и целях ее, предполагая гетманство за лучший образец в этом случае, но подчиняя цели славянской, чтоб не потерять из виду главной мысли.

Таким образом я вывел свои положения об всех и о каждом лице особенно.

И не одно желание открыть истину породило мои показания, я еще вот что:

С некоторого времени (6-й кл. гимн.) исподтишка я начал пописывать малороссийские вольные стихи. Узнав об вышеупомянутых стихах Посяды и его, как крестьянина, неудовольствии на положение крестьян, я задумал составить проект для уничтожения этого зла, и мало-помалу дошел до последних контра-монархических положений, но действительно только на бумаге, и никто этого не знал. Одному только Посяде я читал: но он в то время обыкновенно ходил с повязанной головой по спальне скорыми шагами.

Для доказательства моих слов, прочтите прощание институток с институтом, которое я писал этого года сестрам. Спросите у всех этих людей, оклеветанных мною, и ни один не вспомнит моих запрещенных бумаг; начальство университетское и гражданское тогда узнало обо мне, когда получило их.

Торжественно раскаиваюсь и моих показаниях, как ложных, вымышленных мною и не имеющих никакого основания.

Со слезами прошу прощения у правительства, обманутого мною, и у лиц, оговоренных мной.

Дополню о себе:

Царю моему послужу верой и правдой; но ни от родины, ни от языка ее не отрекаюсь.

Проклят презирающей отечество и попирающий гробы отцов!

К царю моему и отцов моих со слезами у ног его взываю: отпусти мне сей раз; отпусти и ему! Не славен царь в правде возданной правым, но в милости виновным.

И будут уста наши в едины уста, и молитвы наши в единое высокое моление о тебе пред Господем.

И да умножить Он дни твои и освятит пути России твоей, и хоругвь церкви пресвятая да осенит тебя до века!

Сказание мое о чиновниках – быль.

О народных учителях я предлагал Посяде, но тем и кончилось.

Шляхту действительно он намеревался обратить к православию. Георгий Андрузский.

Примитки

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори у 50-и томах. – Львів: Світ, 2007 р., т. 8, с. 524 – 527.