Допити В.Білозерського в «III отд[елении]», в квітні 1847 р.

Вопрос предложенный бывшему учителю В.Белозерскому.

В письме вашем к Николаю Гулаку вы писали:

«К счастию в Полтаве я не заслуживаю упрека, веду жизнь уединенную, посещаю немногих и стараюсь, чтобы моя беседа имела содержание. Я здесь нашел несколько благородно-мыслящих людей, которые весьма были бы полезны, если бы их не одолевал страх. Самое положение их поддерживает в них весьма естественно это чувство.

Но я до сих пор жалею, что должен был расстаться с одним из молодых, умных и благородно действующих людей. Он был прислан из образцового полка, но когда я с ним познакомился, то уже оканчивался срок пребывашя его в Полтаве. Он сын генерала и воспитывался в Полтавском корпусе; его ожидает хорошая карьера. Я слышал от него дельные мысли, высказанные со скромностью чоловека, который только начинает учиться. Он был у меня перед отъездом, и мы прощались так, как будто непременно когда-нибудь увидимся и доскажем то, чего не высказали вполне. Он обещал сериознее заниматься в Петербурге, чем здесь, хоть и здесь даже у него была библютека.

Но я должен с горестию признаться, что это единственный человек, от которого можно ожидать, что со временем он, не смотря на разного рода искушения, переведет слова в дело. Большая же часть ограничивается только словами».

Объясните смысл этого письма и в чем состояли ожидания ваши от поручика Бушена?

Жизнь моя в Полтаве была сообразна с тою обязанностью, которую я на себя принял. Я должен был преподавать кадетам Петровского корпуса науку, одушевленную нравственными истинами, которые могли бы им быть полезны. Посему я старался, во первых, чтобы мое знание преподаваемого предмета было твердо; во вторых, чтобы между моими мыслями, произносимыми среди учеников в классе, и жизнию, которую я веду за классом, не было противоречия. Для этого я должен был посещать редко светския общества и не заводить многих знакомств, наконец заботиться о том, чтобы разговоры мои не были наполнены мелочами, а напротив заключали бы какую-либо добрую мысль или чувство.

В Полтаве я нашел общество, какое обыкновенно бывает на провинции, отдаленной от центра гражданской и умственной деятельности. Но в корпусе были учители, занимавшиеся с любовию своим предметом, и офицеры, из коих некоторые были тоже преподавателями, а по своей обязанности были сближены ко мне. Так как я жил более уединенно и не принимал прилежного участия во многих светских занятиях, то естественно это приводило к вопросам, почему я не был там-то, зачем так много занимаюсь?

Далее – преподавание кадетам было для меня ново и потому я просил более опытных наставить меня в том, каким образом мне следует вести себя. Это составляло предмет разговоров и вело к тому, что я иное принимал, а с другим был не согласен; с одним из моих суждений соглашались, а другое отвергали.

Многие видели, что обязанность учителя и всякого члена общества в отношении к другим гораздо важнее, чем кажется и чем обыкновенно принято; что на многое следует смотреть внимательнее и серьезнее, и необходимо изменить несколько свой образ жизни, но это казалось трудным потому, что ко многому слишком привыкли и если бы захотели изменить свой образ жизни, то на них будут недовольны, и т. д., так что мысли и дела их двоились, и они не смотря на правильность своих понятий и суждений, не могли привести их в исполнение, из боязни сделаться смешными и произвести в некоторых неудовольствие. Многие из них не имели независимого состояния и для сбережения тех выгод, которыми пользовались в обществе, должны были покоряться всем его требованиям.

Но мне было отрадно встретиться с молодым офицером г. Бушеном, который казался чєловеком характера основательного и более самостоятельного и старался как можно меньше терять времени попусту. Он высказал мысли, касающиеся воспитания и обращения с кадетами и тех занятий, в которых светское общество проводить время. Он говорил с сожалением о том, что отдален от Петербурга и не иметь возможности заниматься науками сериознее. В его словах видна была душа с благородными, нравственными понятиями, а в его скромном характере видно было ручательство, что он приведет свои мысли и намерения в исполнение.

Такой смысл заключается в словах: «Это единственный человек, от которого можно ожидать, что он, не смотря на разного рода искушения (представляющияся в жизни молодому человеку), переведет слова в дело».

Бывший преподаватель Петровского кадетского корпуса Вас. Белозерский.

На очной ставке, данной 18 апреля 1847 года дворянину Белозерскому и поручику Бушену, они показали:

Белозерский: В письме моем к Гулаку я отзывался с похвалою о поручике Бушене единственно в том смысле, что действительно считал его человеком умным, занимающимся полезною деятельностию, и под словами моими решительно ничего преступного не подразумевал, тем более, что ни я Бушену, ни он мне не передавали никаких мыслей и суждений, кроме самых обыкновенных, относящихся до Полтавы или до наук. Бывший преподаватель Петровского кадетского корпуса Василий Белозерский.

Бушен: Между нами не происходило никаких разговоров, кроме самых обыкновенных; я не подал никакой причины Белозерскому надеяться на меня в каком бы то ни было дурном деле, и мне совершенно неизвестно, почему он писал обо мне в выражениях, навлекших на меня сомнение. Поручик Бушен.

Вопросы предложенные бывшему учителю Василию Белозерскому и ответы его, 24 апреля 1847 года.

1) У чиновника Гулака находился уставь «Славянского Общества», переписанный вашею рукою, а также бумаги ваши и других лиц доказывают, что вы участвовали в замыслах Славянского общества св. Кирилла и Мефодия. Объясните подробно, когда и кем было учреждено это общество, а если предположение об учреждении его еще не приведено в исполнение, то кем и когда были делаемы эти предположения?

1. Устав Славянского общества, найденный в бумагах Гулака, действительно переписан моею рукою и составлен на оснований разных сочинений, действовавших на наше воображение, а также по примеру тех учено-литературных обществ, которые существуют у Чехов, Лужичан и Сербов. Впрочем, уже прошло тому сколько времени, и образ мыслей моих и стремлений с тех пор до того изменился, что я совершенно забыл о существовании устава и теперь не помню ни одного пункта из оного.

Общество это существовало только в мысли, а не на деле и никто не принимался за его учреждение и распространение. Название – общества употреблено было не в том смысле, какой именно оно имеет, и при том человеком, который даже не понимал подозрительного значения этого слова.

Под обществом разумеется большое число людей, связанных между собою чем-либо одним, для всех их общим. Но в то время когда я задумал об обществе, я был один; когда же к этому слову прибавлено было «св. Кирилла и Мефодия», нас было трое – я, Костомаров и Гулак. На дальнейшее число оно не распространялось, ибо мы скоро увидели несообразность и неопытность наших мыслей. Мы заблуждались на время, и я постараюсь подробно, сколько сохранила моя память, изобразить путь моего заблуждения.

Жизнь человеческая бедна без деятельности; но от того, какое направление примет деятельность, и жизнь человека становится правильною или неправильною, полезною или вредною. Горе молодому человеку, если какая-нибудь мысль привьется к нему в то время, когда он еще слишком неопытен и не в состоянии понять и обсудить ее основательно. Тогда деятельность его уподобляется колосу, обвитому негодным растением: он мало-помалу хилеет, теряет свою силу, а если благодетельная рука не избавит его от вредоносного привитка, вместо того чтобы принести плод, становится бесполезной соломой. Так было со мною.

Будучи студентом, я читал с большим вниманием все, что относилось к Славянам, и таким образом постепенно знакомился с историею, литературою и языком славянских племен. Меня восхищало воодушевление, с которым они стараются возродить свою народность, и всякий порыв поэта или ученого к поддержанию их в этом стремлении меня радовал. Наконец, мне стала известна идея панславизма, и она до такой степени меня восхитила, что я предался ей всем сердцем. Я читал рассуждения pro i contra [за и проти] оного во французских, немецких и наших журналах и долго не знал на чем остановиться. Наконец, я сделался поборником панславизма и так объяснял себе его значение:

Панславизм есть соединение всех славянских племен в одну общую семью, которая, будучи воодушевлена любовию к человечеству, должна развить в среде своей христианские правила жизни, применить их к обществу, и таким образом принести новый элемент и так сказать, дать новый толчок для всемирной деятельности. Посему всякое препятствие к полюбовному соединению славянских племен должно быть отвергаемо. К таковым препятствиям относились:

а) Влияние чуждых племен на Славян, вредное в том отношении, что Славяне не могут подать друг другу руку помощи и забывают свое общее родство и народность.

б) Происходящее от того разъединение и вражда славянских племен.

в) Разность религий, ими неповедуемых.

г) Непросвещенность и недеятельность многих членов общества.

В следствие сего –

а) должно стараться отдалять влияние чужеземных идей, исполненных космополитизма и противных славянским чувствам,

б) утверждать в славянских племенах сознание их общей народности. От этого произошло недовольствие многими мыслями, встречаемыми в некоторых наших журналах, уничтожающими народное чувство, – и желание собирать материалы, относящияся к изучению Малороссии. Должно стараться поселять согласие и любовь между племенами, раздружившимися от стечения обстоятельств.

в) Разъяснять вопрос о первоначальном введений христианской веры у Славян и показать древнейшее исповедание ими веры греческой, к которой склонялись сами протестанты, как в прежнее, так и новейшее время, по причине ее неискаженности, сохранившейся от времен апостольских, и духа любви, который в ней преобладает.

г) Заботиться о распространении правильных сведений и образованности и возбуждать к деятельности ученой или гражданской тех, кои, имея для этого способности, сим пренебрегают.

В это время я был нездоров и начал думать о том, каким образом скорее увидеть исполнение своих желаний касательно Славян; тогда же раздосадованный сколько припоминаю, какою-то выходкою против Славян и Малороссии в Библиотеке для чтения, в ипохондрическом расположении духа написал (в этом я должен с великою горестно сознаться!) ту небольшую, но преступную статью, о которой упоминается в вопросе 4-м.

В ней видимо говорит болезненный человек, противоречия в мыслях ясно это показывают. Здесь есть желание равенства, навеянное французскими идеями, и вместе потребность действовать в духе кротости и миролюбия, свойственных действительно (осмеливаюсь это сказать) моему характеру. Я совершенно забыл эту статью и, свидетельствуюсь Богом, не знал, что она у меня хранится. Наверное знаю, что никто оной не имел и, без всякого сомнения, не имеет. Читая, я не верю, чтобы это я написал: так несвойствен мне самый слог упомянутого сочинения и судорожные выражения оного.

Неестественное настроение, в котором находились мои мысли, не могло оставаться на долгое время, и как только опытность и познания исторические расширились, я увидел, что в моем образе мыслей было много мечтательного и детского, и они начали опадать, как увядшие листья. Я увидел, что думать так, как я думал, значит желать, чтобы история совсем изменила свой ход, – что невозможно, по причине непреложных законов, лежащих в ее основе. Тогда мысль моя обратилась в другую сторону.

И хотя и в то время я был слишком еще неоснователен и неопытен, но по крайней мере избрал для себя цель, которая была ближе и ко мне, и к исполнению. Я обратил большее внимание на себя самого и начал прилагать старание к исправлению своих собственных недостатков и к тому, чтобы дары христианского учения и просвещения передавать другим, с коими буду поставлен в соприкосновение. Однако ж чувство любви по всем Славянам вообще и к Русским в особенности меня не оставляло, но сделалось тише и натуральнее, и я боялся уже заниматься мечтательными предположениями, ни к чему не ведущими.

В это время я познакомился с Костомаровым и Гулаком, которые подобно мне занимались изучением славянского мира, по разным отраслям, и идея панславизма равно их занимала. Мало-помалу разговоры наши склонились к Славянам и общая любовь к ним воодушевила и сблизила нас друг с другом.

Нас особенно досадовало то равнодушие к родственным племенам, которое мы замечали в своих журналах, и неразумение славянского вопроса, встречаемое в обществе; но мы радовались, что наше правительство знает это и по-видимому покровительствует славянскому движению. Мы соглашались в средстве, которое должно избрать для того, чтобы поселить в Русских сочувствие к Славянам и к их идее: составить между собою дружеский союз, который бы старался действовать на читателей, ознакомляя их с славянами и в воспоминание этого носить кольца или образа с изображением просветителей Славян христианскою верою.

Буквы для написания имен избраны Костомаровым глаголитския, как древнейшие. Но это не считалось необходимым условием, ибо заключало в себе нечто подозрительное; мы же не думали скрываться, но говорить об этом во всеуслышание не решались, опасаясь осмеяния, коим обыкновенно встречают людей и особенно молодых, которые хотят произвести нечто новое. Имел ли кто подобное кольцо или образ, мне неизвестно: я же не имел ни того, ни другого.

Мы думали, что правительство одобрит наши старания, целью коих в это время не было ничего противного. Особенно нас интересовала мысль о соединении Славян в единое государство, с одною притом господствующею религиею, и мы создавали в своем воображении разные средства, какия могли бы привести ее в исполнение. Одна Россия, говорили мы, способна совершить такой переворот и не убоится стать лицом к лицу с остальною Европою.

Для этого необходима только твердая воля и ум сильный, который бы мог направить ее действия смело и прямо к цели, следовательно один только ныне царствующий император может совершить это великое дело. Иногда нам казалось, что это непременно при нас сбудется, а иногда предполагали, что государю не угодно будет подать теперь руку спасения страждущим (так мы думали) племенам славянским, потому что его внимание устремлено на внутреннее устройство собственного государства, что, следовательно, деятельность его чрезвычайно обширна.

Поэтому, мы думали, следует устремить на этот предмет свое старание и действовать научным путем нам, занимающимся наукою и принявшим на себя обязанность наставителей. Единственным средством для сего мы предполагали воодушевление всех Славян и Русских в особенности этой идеей, распространяемой во всех слоях общества посредством просвещения. Мы думали, что если народы славянские почувствуют сильно потребность братского соединения, то оно должно само собою совершиться; ибо иностранные державы увидят явную невозможность удержать моральное стремление славянских племен и сами собою уступят то, чем завладели во время бедствий, постигавших славянские народы в разные эпохи.

Такое течение мыслей привело нас к той, что главным препятствием к распространена у Славян образованности, долженствовавшей развить в них сознание взаимного братства, мы почитали крестьянство, которое нигде не представляется в таком виде, как в Малороссии. Право владения крестьянами мы считали вредом для государства, и нам казалось, что правительство старается более и более ограничить, смягчить это право, и не проминует случая, когда может освободить крепостных.

Мы думали, что обязанность помещиков и всякого, имеющего средства, как по человеколюбию, так и для взаимной выгоды, – облегчить положение крестьян, заводя для них школы, сообразные с их земледельческим бытом, на что правительство не может употреблять сумм, которые бы не восполнялись; для казенных же крестьян заведены школы. Мы всегда думали, что правительство не впример великодушнее общества; мы полагали, что наши стремлены, проистекающия единственно из любви к человеку, найдут у него покровительство, что нам следует только писать полезные для народа сочинения, а оно распространить их.

Мы основались на том, что издаются Сельское Чтение й другие книги для простонародья, заводятся для него приюты; и я так был в этом уверен, что несмотря на свою неопытность, написал начерно проект просьбы о заведении в Полтаве школы для детей, взятых из селений, в которой бы обучали закону божию, ремеслам простым, зємледелию и соприкосновенным с ним сведениям, полезным для домашней сельской жизни, с тою целию, чтобы обучавшийся по окончании курса возвратился в свой дом и к занятиям своего состояния, но с более основательными сведениями, которые бы предоставили ему возможность извлечь больше удобств и выгод в своем быту. Этот проект начинается следующими словами:

«Благодетельнейшая цель правительства ввести мало-помалу образование в быт низшего класса народа, полезное в его домашней и сельской жизни, не может быть достигнута вдруг по причине огромных требований и недостатка в деятелях образователях».

Эта мысль показывает, что я не почитал противным правительству старание о введении образованности в простой народ; притом я намеревался представить сей проект в палату государственных имуществ и, в случае дозволения, собирать пожертвования не только денег, но и матерьялов, потребных для устройства маленькой школы в виде опыта; но мне отсоветовали это, как бесполезное и не удобоисполнимое. Кроме вышеизложенной, я не имел никакой другой цели, считая полезным заведение школы.

Чемь более мы приобретали опытности, тем более уверялись в несообразности наших понятий. Мы видели, что общество не может сочувствовать им, и наши мысли становились правильнее, желания умереннее и основательнее. Название Общество для нас исчезло и даже сделалось смешно, ибо не имело никакого применения, Костомаров по свойству своего характера, наклонного к строгому исследованию истории, обращал наше внимание на изучение фактов и советовал бросить славянскую хвастливость; Гулак, будучи характера сериозного и укрепленного немецкою ученостью, требовал, чтобы Костомаров доказывал свои мысли фактами, и мы соглашались с ним в том, что русский народ является в своей истории с характером мощным, и что следуеть предоставить движение славянских племен истории, коей течение должен указать представительствующей и предводительствующей им народ русский.

Я старался поддерживать в них любовь к племенам славянским, которых историческую жизнь они наконец стали подвергать строгому разбору, – и доказывал великую важность Славян в развитии семейных добродетелей и жизни, равно и поэзии, – не смотря на слабое участие их на пути всемирной образованности. Мы согласны были наконец в том, что для правильности идей необходимо твердое познание фактов и близкое знакомство с характером народа, с его установлениями, поэзиею, нравами и обычаями и проч., и мы стали сериознее заниматься изучением славянских народов. Первым и главным средством к этому – язык изучаемого народа, и так как малороссийский язык был из незнакомых к нам ближайшим, то мы обратились к занятию оным. С этим соединялось изучение русской истории, и нас стали занимать все подробности древней ее части; мы, можно сказать, погрузились тогда в имена и факты, которые много нас образумили.

В таком расположении были наши умы, когда Маркович и Навроцкий познакомились ближе с Костомаровым; со мной и Гулаком они были знакомы прежде, и мы их любили за добрые качества их сердца. Но они не сочувствовали тому интересу, какой возбуждали в нас Славяне; ибо никто, кроме нас, не занимался славянством. Они в ту пору находились посреди наших толков о норманнах и Варягах, о Языгах, Берендеях, Торках и других народах, некогда населявших нынешния земли, что их мало интересовало.

У них была только любовь к родной стране, к языку ее и поэзии и вообще ко всему русскому родному и к науке; их занимало объяснение религиозных и нравственных истин, Славян же они не знали и потому не могли сочувствовать вполне тому воодушевлению, с которым мы об них говорили. Скоро наступил мой вызов в Полтавский корпус; перед выездом моим познакомился с нами Посяда и Андрузский; был ли последний знаком и с Костомаровым, мне неизвестно.

Я отправился в Полтаву. Костомаров от продолжительных и непрерывных занятий заболел и по совету врачей отправился для излечения морскими ваннами в Одессу. Мы расстались, охладевшие к славянской идее, и только думали об изучении фактическом, о собственном нравственном совершенствовании и о верном выполнении своих обязанностей. Внимание наше наиболее было устремлено теперь к человеколюбию и науке.

С тех пор прошло 10 месяцев, и в настоящее время едва ли не каждый из нас отказывался от всяких идей, созданных à priori [лише] воображением, и не желал учиться и утверждаться в истине опытным образом. Оставались непоколебимыми те только идеи, кои составляют главную характеристику Русского.

Я высказал свою исповедь, изобразил верно тот путь, по которому блуждал, пока вышел из этого омута мысли. Мы несчастливы тем, что сделались известны как преступники, прежде чем успели совершенно очиститься от признаков давней болезни. К тому же свойство молодости – увлекаться чем-либо на время; быть может всякий молодой и потом, в возмужалых летах достойнейший человек, мечтал в юности и строил планы, которые сами собою уничтожились с наступлением зрелого возраста, и только что смешили впоследствии: это действительно и со мною случилось. И я твердо надеюсь, что высокая милость примет во внимание те действия, в которых отразилось наше поведение, как людей здоровых, и мы не (sic) будем судимы строгим, но милостивым судом!

2) Кем сочинены упомянутый устав и правила Славянского Общества, кто распространял и у кого, кроме вас и Гулака, находились экземпляры их?

2. Объяснено в 1-м и в конце показания. Сколько мине известно, никто не распространял устава Слав. Общ. и ни у кого, кроме Гулака (я не знал доселе и об этом) оного не находилось.

3) Кем переписана тетрадь, найденная в бумагах ваших, которую называют «Закон Божий», с возмутительными возваниями в конце, от кого получили вы эту рукопись и кто распространял экземпляры оной?

3. Кем переписана поименованная тетрадь с названием, о котором я никогда не слышал, мне совершенно не известно. Имеет ли еще кто-либо подобную рукопись и распространял ли кто экземпляры оного, мне тоже неизвестно, а я никогда не думал о распространении оной.

4) Кем написана находившаяся у вас рукопись, служащая как бы истолковатем уставу Славянского Общества, о неестественном состоянии славянских племен под властию государей, о необходимости действовать к освобождению их, преимущественно Малороссиян, и принятию мер к этому? Для чего хранили вы эту рукопись и не находятся ли экземпляры оной еще у кого-либо?

4. Ответ находится в первом объяснении.

5) Кем изобретены символические знаки общества и образа во имя св. Кирилла и Мефодия, кто именно имел их и не было ли у вас оных.

5. Объяснено в 1-м.

6) В чем состояли подробности предположения славянистов, каким образом надеялись они соединить славянския племена, восстановить самобытность каждого племени и особенно Малороссии?

6. Предположения касательно соединения славянских племен описаны в 1-м. Что же касается до самобытности славянских племен, то ее не представляли политически отдельною в каждом, а чем-то подобным тому, как семьянин в родной семье, в которой он и зависит от другого старшего члена, a вместе независим по тем правам, какие дает ему любовь старшего. Об отдельной самобытности Малороссии никто из славянистов не мечтал: желали того только, что описано в I п., именно освобождения крестьян, просвещения, любви к своему языку и процветания литературы. В этом они полагали самобытность всякого народа. У славянистов желания склонялись на сторону моральную и отнюдь не к материальной.

7) Какие замыслы были против настоящего образа правления в России, и какое правление предполагалось ввести в Малороссии и вообще в славянских землях?

7. Вопрос касательно правления в России и в других славянских землях не мог занимать славянистов. Они не имели никаких замыслов против правления, а всякое правление, вытекающее из хода истории и под коим процветает спокойствие и благосостояние народное, признавалось ими вполне справедливым. В таком виде сохранилось это в моем воспоминании.

8) Каким образом славянисты предполагали распространять образование между крестьянами и тем приготовлять народ к восстанию?

8. Касательно распространения образования между крестьянами подробное обьяснение находится в I-м п.

Славянисты не только не думали употребить образование, как орудие к восстанию, а напротив, просвещение считали предохранительным средством против кровопролития и насилия. Дух простоты и миролюбия христианского составлял всегда главную заботу славянистов, и на многие восстания народные в землях славянских они смотрели, как на действие враждебной и вредной для Славян политики чужеземцев. Необразованный человек, с грубыми чувствами и понятиями, в порыве гнева ужаснее зверя – что доказали мужичьи войны; просвещение же должно смягчить сердце человека, образовать ум, указать определенное для всякого место в обществе и примирить его с тем состоянием и обязанностями, к которым он определен Богом и волею правительствующей. Мысль о горестных следствиях необразованности раздраженного человека выражена и в послании к землякам у Шевченка: «Ибо необразованное око заглянет в вашу (разумел помещиков) душу слишком глубоко».

9) Кто и в каком виде хотел учредить школы для простого народа, сочинять книги и какого содержания, кто собирал деньги для этих целей, и не предназначались ли деньги для каких-либо других преступных намерений?

9. О школах подробно сказано в I-м п. Учреждение школ было общим желанием всех, размышлявших о пользе общей; особых планов, по которым бы устраивались школы, сколько мне известно, не было; содержание книг, назначенных для простого народа, также не было определено, но без сомнения oне были бы религиозного, нравственного и общеполезного содержания, необходимого, одним словом, для человека в простом быту. Но так как учреждение школ оставалось только предположением, которое не могло исполниться, то ни планов, ни книг, ни сборных денег решительно не существовало и ни на что преступное не было употреблено ни одной копейки.

10) Не было ли предположений действовать оружием, а если было, то когда и каким образом намерены были употребить это средство?

10. Действовать оружием никогда и ни у кого не было в намерении. Это всегда ужасало славянистов, которые считали такое действие преступным и противным любви и миру, Христом заповеданным.

11) Кто из приверженцев славянства наиболее действовал, склонял и возбуждал к преступным замыслам; не было ли одного, который всем руководил, или не было ли представителей в отдельных партиях общества, наприм. славянской, малороссийской и тому подобное?

11. Так как идея славянства была только выражением частного настроения у некоторых молодых голов, а не чем-либо общим, и притом идея эта постепенно принимала вид более спокойный и опытный, весьма натуральный в людях, с любовию занимающихся наукою и бросивших мечтания о переворотах, зависящих от выше начертанного хода истории, а не от действий человеческого расчета, то и не могло явиться ни одного приверженца славянства, который бы стал действовать и возбуждать усильно других к преступным замыслам, что уже выходило бы за пределы мысли. Общество же славянистов и в полном, так сказать, расцвете своем было, можно так выразиться, столь ничтожно по числу участников, что не могло вместить в себе ни одной партии.

12) Опишите подробно все действия: Костомарова, Гулака, Шевченко, Кулиша, Навроцкого, Андрузского, Марковича, Посяденко, помещика Савича, бывшего профессора Чижова и других вам известных лиц, каждого особенно и о каждом все, что знаете в отношены к замыслам славянистов.

О действиях лиц, мне известных, я скажу все, что считаю уместным и что знаю. И если мое суждение будеть клониться в пользу их характера, то да не покажется это пристрастным. Моими словами будет руководить искренняя совесть.

Действия Костомарова, имевшия кажущееся отношение к задаче общества, состояли в том только, что он старался поселить в учениках своих любовь к родственным славянск. племенам, основанную на беспристрастном суде о их достоинствах и недостатках. Это, нужно заметить, занимало самую малую часть его деятельности.

Два года был он учителем гимназии и несколько месяцев преподавал русскую историю в университете. Он вел жизнь уединенную, посвященную прилежнейшему изучению исторических материалов и приличную человеку, совершенно преданному науке, составлял лекции по части всеобщей и преимущественно русской истории, в преподавании коей им было принято за правило не вводить собственных придуманных идей, а представлять лишь живо картину прошедшего, самые факты истории.

Выполнение учительской должности безукоризненным образом он считал своею священною обязанностию, и ничто не могло отвлечь его от урока. В характере Костомарова была та особенность, что он в противоречие с ему свойственным строго-критическим исследованием фактов, как бы нарочно увлекался какою-нибудь, иногда самою обыкновенною идеей, которую он хотел себе уяснить и доводя в своем воображении оную до крайности, оставлял ее как бесполезную. От этого, например, произошло то, что он захотел видеть свое сочинение «Мифология Славян» напечатанным церковно-славянскими буквами и потом сам жалел об этом. К концу сего времени он видимо становился серьезнее и осторожнее, и одушевлялся для учено-литературной деятельности. Сколько мне известно, ни с кем, кроме нас, Костомаров не сближался.

Гулак преимущественно занимался юриспруденциею; первоначально изучал римское и германское право, а потом законодательство и вообще жизнь славянских народов. Из Дерптского университета он вынес редкие познания, любовь к ученым занятиям и немецкую честность и порядочность. Он желал, чтобы все существующее вытекало из логических законов, осуждал всякий поступок, который не подходит под оные. Во всех его действиях выражалась необыкновенная скромность и благоразумие, свойственные его характеру; поступки его были запечатлены честностию и уважением к праву каждого человека на обходительное с ним обращение.

Суждение свое он предлагал с величайшею осторожностию и без всякой самоуверенности, как бы ни был убежден в справедливости оного. Гулак не старался о том, чтобы распространять идеи, которые его занимали, а больше заботился о том, чтобы объяснять их для самого себя; с этою целию он и хранил бумаги, заключавшие в себе предметы, на кои ум его некогда устремлялся. Выполнение закона он считал непреложным.

Шевченко, сколько я мог заметить в короткие наши встречи, всегда являлся как поэт-сирота, испытавший в жизни много горя и, кажется, еще более страдавший в себе самом. Он видимо мучился своим положением и по временам старался погрузиться в забытье, употребляя горячие напитки. Кажется, в таком состоянии он писал многия свои стихотворения, потому что часто не помнил сам написанного.

В последнее однакож время он стал внимательнее замечать свои недостатки, заботился о своем образовании и часто жалел о многом, что написал, желая, чтобы оно не существовало. От него почти никогда нельзя было услышать собственного его стихотворения; иногда только он начинал произносить сам – для себя какие-либо стихи, и обыкновенно оканчивал словами – не знаю!

Едва ли кто слышал от него какое-нибудь патриотическое желание или убеждение: он не старался никого привлекать на свою сторону. Он болезновал только над положением крестьян и выражал свою досаду на помещиков, или рассказывая какой-нибудь смешной анекдот, или с горьким смехом произнося отрывистую фразу. Иногда он говорил: «Я ничого не хочу, тильки щоб люде свого не цуралысь».

Любил он петь малороссийские песни, которые ставил выше всех своих произведений; часто пел он и русские и восхищался ими. Можно думать, что он не имел никаких дерзких намерений и в естественном состоянии не сочувствовал тому, что написал под влиянием печального расположения духа. С летами он, без сомнения, весьма бы переменился, сердце у него доброе, но невоспитанное и несчастное – а быть может, сам он причиною своего несчастия.

Кулеш принадлежит к числу тех людей, которые своим благородством, честностию, великодушием и благоразумием заставляют уважать себя каждого, что имеет с ним дело. Он человек практический и деятельный и не любит бросаться то на то, то на другое, и особенно не жалует того, что не одобрено спокойным рассудком.

Деятельноеть его наиболее сосредоточилась на литературе и на совершенствовании жизни, которое он преимущественно полагает в деле, и только дело считает существенностию. Всякое увлечение, не имеющее определенной полезной цели, на которую тотчас же указать можно, для него противно. Жизнь свою он проводил занимаясь литературою и живописью; делать добро без отлагательства там, где представится случай, он считает главною обязанностию.

Такой человек не мог увлечься никакими видами, ни замыслами, и то показание ошибочно, будто бы он стоял во главе малороссийской партии. Подобной партии никогда не существовало. Он действительно стоит во главе, но как знаток родной стороны, и отнюдь не как приверженец известной идеи, которая бы искала поборников и единомышленников для совершены какого-либо нелитературного дела.

Демократический дух, замечаемый в его сочинениях, происходить не от того, чтобы он был напитан демократическими идеями. Это проистекаеть из самого предмета, им возделываемого, из истории народа, который не имел определенной власти и вынужден был бороться даже не с правительством польским, а с противниками правительства. Он старается живо и верно представить старину и поэтому не щадит и Малороссиян, изображая их во времена Брюховецкого в последнемь своем романе.

Кулеш никогда не принадлежал ни к какой партии, а стоял почти всегда отдельно, и не раз досадовал, что другие не умеют исполнять своего литературного призвания так, как следует, и собранных материалов не приводять в порядок и известность на пользу ученого света. В этом заключалась его неутомимая деятельность, которой он никогда не захотел бы прервать пустыми мечтаниями, не приносящими никакой пользы.

Я сознаюсь искренно, что я никогда не решался даже намекать ему об идее общества, которая тешила некоторое время мое воображение, боясь именно того, чтобы его твердый и строгий ум не осудил меня беспощадно и насмешкой не разрушил донкихотского рыцарствования, сделавшагося на время забавой молодого и неопытного сердца. Он тотчас же заметил бы мне, что я чрезвычайно деятелен там, где нет дела, и что посредством мечтаний искусно избегаю действительно полезного труда. Говорю это искренно.

Маркович, молодой человек с весьма добрим сердцем, но с характером еще неостепенившимся. Он не показал ни одного действия, имевшего отношение к обществу, о котором он не знал и сочувствовал только любви к малороссийскому языку и поэзии. Вследствие этой любви он собирал народные слова и рассказы, и кроме обыкновенной любви к своей родине, он не имел никаких замыслов, заботясь только о том, чтобы в других поддержать чувство, его занимавшее.

Уважение к властям в нем было всегда видно. Элементы его характера еще не установились, но качества и побуждения его самые добрые [При сим збоку: к 21 вопросу.]. Он всеми силами старался объяснить себе путь христианской жизни и по оному следовать, и весьма мне был благодарен за то, что я обратил его внимание на чтение Евангелия, о чем он прежде небрег и увлекался различными философскими понятыми.

С тех пор он стал внимательнее к себе, но не успел еще освободиться от рассеянности и преувеличений в словах. Вследствие последнего недостатка он так странно выражался обо мне, называя меня в шутку «не меньше студента и, может быть, более всех сынов земли». Я однажды, около трех лет тому назад, был у него и, по просьбе его, прочитал статью свою о Гоголе (на верху оной, кажется, означен год, что засвидетельствует о времени). Статья эта произвела на него большое впечатление, в чем он сознавался, говоря, что никто лучше меня не оценил и не уразумел Гоголя.

Статья не была дочитана, и Маркович просил прийти в другой раз и, по рассеянности, не назначил часу, когда я могу застать его дома. А так как в то время я с ним был не столь близок потому именно, что он вел тогда довольно рассеянную жизнь, то он боялся, чтобы мне не было неприятно, в случае его не будет дома. Оттого он и просит меня в своей записке «написать письменное обязательство – прибрести к нему в известный день и к известному часу».

Вероятно, я исполнил его желание и дочитал статью о Гоголе, но в то время, хотя я и занимался изучением славянства, со мной никто еще не разделял даже этих самых обыкновенных занятий. Вся записка показывает только шутливый и рассеянный характер ее написавшего.

Любовь и благодарность, которую питает ко мне Маркович за указание ему на Евангелие и на лучшую жизнь [При сим: к 22 вопросу.], а также склонность его к преувеличениям побудили его написать обо мне Гулаку, равно меня ценившему за тихость и кротость характера, за любовь к науке и христианской жизни, о которой я любил говорить с увлечением (да простят мне за отнесенный к себе для разъяснения дела слова), так: «Слава Богу, избравшему его для нас путеводною звездой к Вифлеему».

Слова эти (до крайности утрированные) легко могут объясниться моими к ним письмами, в коих я всегда старался поддержать в них религиозное чувство, – и никогда не брал на себя роли руководителя славянистов, ни кого-либо; говорил то, что считал полезным, без всякой самоуверенности в своем превосходстве.

Навроцкий, тоже молодой человек доброго и простодушного характера; в нем больше логической строгости в мыслях и чувствах. Он любит Малороссию и особенно поэзию; замыслов никаких он не выражал и не показал ни одного действия, в котором бы они проявлялись. В других особенно желает видеть любовь к родине и к добру, о которой говорится.

Это чувство выразил он в своей записке, в вопросе 19-м. Навроцкий убеждал меня собирать материалы для малороссийского языка в Полтаве, где, по его мнению, можно легко найти людей, которые согласились бы помогать мне в этом деле, а также людей, коих чувства к доброму и достойному нужно разогревать, иначе они совсем заглохнут в бездействии. Но я, будучи занят своею новою должностью, не имел времени ни для знакомств, ни для занятий собиранием литературных материалов, при том же я вокруг себя ни в ком не видел сочувствия к тому, что сам любил.

Я писал Навроцкому, что он ошибается на счет Полтавы, в которой пригляделись к своему до такой степени, что оно не возбуждает уже никакого сочувствия, ни интереса, и любви к родному там нет. Он же утверждал, что я так думаю оттого, что мало знаю Полтаву, и что в ней какой-нибудь бедняга сидит, быть может, в хижине, с таким горячим сердцем, что оно целый свет сожжет своею любовью, если бросить в него искру добра и участия.

Преувеличенное выражение показало его слова подозрительными, но в них ничего другого не было, кроме желания видеть в своих земляках любящих родину и добрых людей. Это подтверждается дальнейшими его словами, коими он старается поддержать во мне решимость говорить о любви к родному и к добродетели, что могло бы меня сделать смешным посреди тому несочувствующих. Я никогда не старался ни сам, ни через него отыскивать соучастников, и только желал исполнить обязанность человека, трудящегося для науки, собирать материалы, способствующие к изучению языка и поэзии, ибо давно уже все славянские ученые упрекают Малороссиян в лености и нерадении касательно собрания всего, могущего познакомить их ближе с страною, которой народная поззия и язык имеють такую важность для славянской филологии и этнографии.

Один этого исполнить не может, и потому естественно желание видеть других, трудящихся на том же поприще, а это возможно при сочувствии, порождаемом любовию. Обращать же внимание других к добру и к жизни полезной мы, посвятившиеся преимущественно науке, считали непременною своею обязанностию.

С Посядой и Андрузским я был мало знаком. Посяду знал как чоловека трудолюбивого, любящего сильно свою родину и болезнующего над бедностию низшего класса; особых действий и выражений я в нем не заметил.

Андрузского знал, как весьма молодого человека, с наклонностью к религиозным, философск. и литератур. рассуждениям. Он писал стихи, по большей части русские; те, кои случилось мне читать, не заключали в себе ничего, кроме выражения чувств молодого сердца и человека, любившого царя и отечество.

Чижов и Савич мне совершенно не известные лица.

Других лиц, имевших отношение к славянским идее, я совсем не знаю, и мне не известно о существовании каких-либо замыслов.

13) Для чего написан был вами листок с рассуждениями о том пути, который приводит к идее о славянстве; не выражали ли вы здесь тот путь, которым сами впали в заблуждение?

Листок, заключающей рассуждение о важности и единстве древних преданий человечества, был началом статьи о пользе изучения оных для истории и для познания характеристики народа, который сохранил в себе таковые предания. Я намеревался написать эту статью и применить ее к преданиям славянских народов, остающимся доныне без критического рассмотрения. Другой мысли я не соединял с упомянутым рассуждением и в нем не заключалось бы ничего преступного, если бы вполне окончена была моя статья. Но за неимением собрания преданий у славянских племен, статья отложена.

14) Для чего вы делали выписки, на нескольких листочках, из Киприана Роберта о панславизме и других предметах?

Выписки сделаны из Киприана Роберта с единственною целью изучать славянский мир и взгляды на него славянских писателей. Все места, противные истине и показывающие недоброжелательство иностранца, были мною оставлены. Если бы я читал иную какую-либо статью другого писателя, то выписал бы и из оной то, что считал бы полезным для себя познанием, как и поступал при чтении разных сочинений, чему доказательством служит множество сделанных моею рукою выписок, находившихся вместе с выписками из К.Роберта, переплетенная тетрадь, под заглавиемь «Выписки», где не находится ничего подозрительного, а напротив может доказывать, чему достойному я сочувствовал.

15) Что означает листок, в котором описываются развалины замка и выражена мысль, что то же и с вами случится, если не будете стараться для общего блага; не разумели ли вы под этим Малороссии и намерений славянистов?

Мысль, заключающаяся в описаний развалин замка – о том, что то же и с каждым случится, кто не будет стараться для общего блага, – навеяна была при обозрении замка князей Чарторыйских, который был разрушен казаками во время войн Хмельницкого за то, что владетели оного, происходя от древних князей Русской земли и исповедуя прежде веpy предков, ради собственных выгод приняли католичество и сделались преследователями и врагами своего народа и религии. От блистательного замка и фамилии остаются ныне одни развалины. Та же участь, говорил я, может и нас постигнуть, если мы будем предпочитать собственный интерес пользе общей, – мысль христианская, под которою не скрывалось никаких непозволительных намерений.

16) С какою целию был написан вами проект просьбы о дозволении учредить в Малороссии училища; не было ли это следствием того правила славянистов, чтобы приготовлять возвращение самобытности Украине распространением просвещения в простом народе?

Ответ на сей вопрос находится в 1, 6, 8, и 9-м.

17) Вам ли принадлежит найденная в бумагах ваших и Кулеша тетрадка стихотворений, начинающихся словами: «За горами горы хмарою повити» и проч. самого возмутительного содержания; кто сочинил это стихотворение и о каком Якове в нем упоминается?

Ответ находится в 3-м. Кто сочинил это стихотворение, мне неизвестно. О графе ли Бальмене в нем упоминается под именем Якова, наверное не знаю. Имел я это стихотворение, как материал для языка, о чем говорю в следующем объяснении.

18) Вам ли принадлежать тетрадки с малороссийскими стихотворениями, между которыми находится и «Сон», самое наглое сочинение Шевченко, и другие возмутительные стихи; для чего имели вы у себя подобные сочинения и не было ли в видах славянистов распространять эти сочинения и тем приготовлять восстание Малороссии?

Тетрадка стихотворений принадлежит мне, но я имел их не потому, чтобы согласовался с чувствами и понятиями, в них выраженными, а единственно с целью выписать из них неизвестные мне слова для малороссийского словаря, который я намеревался составить и представить Академии наук, зная о желании оной, объявленном директором гимназии, иметь слова наречий, употребляемых в обширном русском царстве. Доказательством этого служит большое собрание материалов лингвистических, собранных с тою же целию. Никогда и никто не думал распространять подобные сочинения и не только кто-либо другой, но, полагаю, и сам сочинитель не сочувствовал тем выражениям, которые вырывались в ненормальном состоянии человека – № 12.

19) Навроцкий от 17 октября 1846 года писал к вам, что в Малороссии, в иной бедной хижине сидит с таким горячим сердцем, что может сжечь целый свет, если туда бросить хоть маленькую искру; из того же письма видно, что Навроцкий этими словами отвечал на вопрос ваш, между какими лицами можно посеять святую любовь к родине. – Объясните, в чем состояла переписка ваша с Навроцким: не старались ли вы через него отыскивать соучастника и каким образом предполагали вы посевать любовь к родине?

Подробный ответ на сей вопрос находится в 12-м.

20) Объясните содержание другого письма Марковича, от 15 октября, весьма темного, но показывающего, что между вами происходила переписка о каком-то важном предмете, и что он, по вашему желанию хотел истребовать ваше письмо, переписав прежде его столь неразборчиво, чтобы никто прочитать не мог. Какого содержания было ваше письмо?

Письмо Марковича, написанное весьма темно и подозрительно для постороннего читателя, не имело для меня ничего подобного. Это ответ на мои искренние убеждения его в неосновательности и неправильности любви, которую он питал к сестре жены своего брата, по фамилии д’Олива и мне знакомой.

Я писал к нему, что не должно увлекаться до такой степени своими чувствами, чтобы мучиться от того, что в ней не находит такой горячей дружбы, какую сам питал. Я старался ему доказать, что любовь его не то, что он воображает, что она не есть что-либо существенное, а естественное чувство молодости, которое скоро может пройти, и душа его оттого не пострадает, он же наверное выиграет, ибо спокойнее начнет готовиться к экзамену.

Я говорил, что молодой человек, слишком увлеченный любовью к женщине, впоследствии пожалеет о многих брошенных даром чувствах и времени, извлекая из всего ту полезную истину, что одна любовь к Богу и добродетельная жизнь могут успокоить и заполнить душу. Это я развивал ясно и доказывал убедительно и, зная, что письма его читаются братом и родными девушки, о которой говорил, я просил Марковича сжечь мое письмо.

Слова мои произвели полезное действие, но я тогда же писал, что боюсь того, чтобы письмо мое не поселило неприятного впечатления в душе его, трогая заветное чувство беспристрастной правдой. Ответом на мои слова было след. начало письма его: «Твое письмо произвело на меня гораздо лучшее впечатление, чем ты ожидал, я уверен в твоей искренней дружбе и в твоем достоинстве».

Далее он выражаеть свое восхищение несколько преувеличенными фразами и неясно для того, кто его не знает, видит в моем взгляде больше опытности, чем прежде и проч. Вот содержание моего собственного и Марковичева письма; в них не было ничего того, что может казаться при чтении последнего отдельно от первого.

21) Какими поступками вы заслужили столь высокое о вас мнение в мыслях Марковича, что он в записке к вам считает вас «более всех сынов земли», и в чем состояло свидание ваше, на которое он приглашал вас в известный день, к известному часу; не было ли у вас условленных собраний по замыслам славянистов?

Ответ на этот вопрос находится в 12.

22) Почему Маркович в письме к Гулаку между прочим писал об вас: «Слава Богу, избравшему его для нас путеводною звездою к Вифлеему»? Не были ли вы руководителями славянистов?

Ответ находится в 12.

23) В каком смысле вы говорили в письме к Гулаку, что он и Костомаров, если бы служили в одной гимназии, получили бы обширнейшую сферу деятельности, полезной для человечества, и о каком единстве идей их вы упоминали?

При поступлении Костомарова на службу в университет Гулак просился на его место в гимназию. Так как предмет преподавания был история, которую они понимали, как проводник истин, извлеченных из жизни опытом многих веков, и при том как указатель великих путей Промысла, то единство, согласие их идей о предмете истории служило ручательством того, что они, представляя ученикам науку с этой точки и исполняя свою обязанность безукоризненно, находились бы в сфере деятельности, истинно полезной для человечества.

24) От какого светского общества отвлекал вас Кулеш и к выполнению какого дела приучал вас?

Зная мой характер, любящий иногда развлечение в светском обществе, и видя, как это вредило моим учебным занятиям, Кулеш старался мне доказать бесполезность такого провождения времени и советовал приучать себя к постоянству и прилежанию в деле полезном. Этот совет чист и безукоризнен, и не заключал в себы никакой задней мысли.

25) В каком круге жил Кулеш и какие христианские правила он сочинял для этого круга?

Будучи в Петербурге, Кулеш находился в круге г. Плетнева и Максимовича и немногих других, любивших ученые занятия и желавших расположить жизнь свою и дела так, чтобы наиболее благодетельствовать ближним и приблизиться своими поступками к завещанию Спасителя. Чтобы яснее представить себе путь христианской жизни, Кулеш не сочинял хриспанских правил, а только извлек из Евангелия и посланий апостольских те места, в которых он указан.

26) Справедливо ли сделанное против вас показание, что вы были в полном смысле учеником Кулеша и в Полтаве обязаны были рассеевать волновавшие Славянское общество идеи?

Показание, будто я был в полном смысле учеником Кулеша и в Полтаве обязан был рассеевать волновавшия славянистов идеи, совершенно не справедливо. В какой степени я был учеником (если нужно употребить это слово) Кулеша, я объяснил в 12 и 24 ответе. В 12 же ответе я засвидетельствовал, что Кулеш не только не принадлежал, но даже не знал о существовании Общества, и если бы я не скрывал пред ним тех мечтаний, которые меня занимали в известное время, то без всякого сомнения, был бы достойнее в глазах правительства, как верный скромный и благоразумный исполнитель своих обязанностей, а не как преступник, каким теперь кажусь.

Доказательством же противного показания служить и то, что я приглашен был в Полтавский корпус в то время, когда Кулеша не было уже в Киеве, и принял должность, не успев даже спросить у него совета. А как я исполнял свою обязанность, тому довольным свидетельством служит аттестация моей службы директора корпуса, расположенность высших и любовь подчиненных, которыми я там пользовался. В Полтаве я не произнес ни одной непозволительной идеи, а обвиняющий меня и Кулеша совсем неправ.

27) Кто такой Вернацкий, от которого вы получили письмо из С.Петербурга, и не скрывается ли под буквами, названными эфюпскими, иероглифической азбуки славянистов?

Письмо от Вернацкого получено не мною, а Кулешем, и уведомление об зфиопской рукописи есть чисто научное известие, не заключающее в себе ничего подозрительного. Вернацкий – кандидат университета св. Владимира, посланный за границу для изучения политической зкономии; возвратясь, он держал в Петербургском университете экзамен на степень магистра.

28) Вы изъявляли Костомарову желание носить изобретенное им кольцо с вырезкою внутри имен св. Кирилла и Мефодия. Было ли у вас это кольцо и где оно находится?

Ответ находится в 1.

29) Для чего хранили вы у себя копию с проекта об уничтожении греко-российского исповедания в западных областях России, представленного 1786 года государственным чинам одним ксендзом иезуитским?

Копию (в русском переводе) проекта, представленного иезуитским ксендзом в 1786 г. об уничтожении греко-российского исповедания в западных областях России, я имел единственно как материал для русской истории, что подтверждает подпись, сделанная еще в 1843 году (год означен в конце проекта), показывающая враждебные намерения врагoве России и справедливость возвращения обращенных в унию на лоно древле исповедуемой веры.

30) Не известно ли вам, сверх объясненного в выше предложенных вопросах, еще что-либо о славянистах, их тайном обществе и замыслах?

Kpoме выше изложенного, мне более ничего не известно касательно славянистов, ни каких-либо замыслов. Отвечая подробно на все выше предложенные вопросы, я считаю здесь еще уместным прибавить несколько слов касательно Общества.

Нельзя наверное определить ни начала, ни времени учреждения Общества, ни указать, кто из поименованных лиц желал именно того или другого. Приблизительно можно назначить конец 1844 и 1845 гг.; в последующее время идеи наши принимали более правильный ход. Никто нас не наставлял и ни от кого мы не учились: мысли приведены были в движение одними учеными занятиями, касающимися Славян. В настоящую эпоху ни одно занятие не могло быть к нам столь близко, оттого оно и подействовало сильно на наше воображение.

Постоянных условленных часов или времени у нас никогда не было, а бывали мы один у другого, когда позволял досуг. В разговорах вычитанные мысли постепенно принимали разные формы и применения касательно установления общества, заведения школ, освобождения крестьян и т. под. Так составились правила.

Давали честное слово не разглашать этого и не упоминать имен лиц, которые могли бы показаться злоумышленниками. Но во всем этом никогда не было твердого, таинственного, политического намерения, которое было бы неизменно для нас самих, хотя и является теперь дело в таком виде, потому единственно, что бумаги, оставшиеся свидетелями различных идей, нас волновавших некоторое время, показывают дело как бы постоянно и ненарушимо существовавшим.

Да позволено мне будеть сказать еще несколько слов. Как ни преступными оказались наши мысли, но преступление наше произошло от одного неразумения и увлечены в крайность тем, что мы почитали полезным: так бывает с людьми, не опытными в жизни, не строго следящими за собою, не жившими в свете.

Неправильное течение наших мыслей произошло из двух источников: из реакции, возбужденной противниками славянства, и доведенной до крайности идеи человеколюбия. Но преступление мысли и осталось в пределах мысли, – в дело оно никогда не переходило и то, чем я был увлечен, никогда не увлекло за собою другого. Я сделался преступником, больше всего боясь преступления; и глубоко чувствуя свою вину, сокрушаюсь сердечно.

Желаю одного – иметь воможность доказать впоследствии, сколь я уважаю власти, сколь противно мне всякое беззаконие и как желаю быть полезным отечеству!

Да простит мне мой проступок высокая милость, не имеющая пределов, – ради моих молодых лет, ради матери старухи, ради отца моего, который прослужил 40 лет своему отечеству и оставил после себя 6 сыновей, готовых на служение!

Прибегаю с мольбою и твердою надеждою на великую милость! Не смотря на то, что мы показались не имеющими уважены к закону, скажет ли кто из наших начальников, что мы были сколько-нибудь непочтительны, или строптивы? Поведение наше до ныне не засвидетельствует ли, что мы неспособны к большому преступлению?

И если измерить ту пользу, которую принесли мы обществу справедливым исполнением своих обязанностей, то сколь мало пред нею будеть то зло, которое мы нанесли себе, как членам гражданского общества, неправильно-мыслием. Нам ли возможно было не увлечься чем-либо в молодости? Но если теперь, когда мы образумились, будем еще помилованы и нам представится возможность доказать верность своих чувств, мы во веки будем благодарны.

Учитель кандидат словесных наук Василий Белозерский.

Примитки

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори у 50-и томах. – Львів: Світ, 2007 р., т. 8, с. 463 – 485.