Допит Юрія Андрузького в «III отд[елении]», в поч[атку] квітня

Вопросы, предложенные студенту Андрузскому.

1) Известно ли вам о существовали тайного общества, называемого Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия; если было известно, то подробно опишите цель оного, состав и все действия в видах оного предпринятых.

Нет. Все, что-нибудь известное мне, помещено в следующих пунктах.

2) Если вы не знали об обществе, то объявите, от кого слышали рассуждение на счет славянства, соединения славянских племен, государственного преобразования и подобных предметах; не можете ли ныне, по объявлении вам о существовании тайного общества, сообразить все, что слышали, и объяснить все подробности, кои могуть привести к обнаружению членов и действий общества.

О существовании тайного общества, называемого Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия, мне известно не было, а о существовании просто славянского, я знал и знал вот что:

a) Особенной организации не имело; связывалось и держалось доброю волею каждого, а не какими-либо положениями и уставами.

b) Главная цель соединявшая всех, была: соединение славян воедино, принимая за образец Соединенные Штаты, или нынешнюю конституционную Францию.

c) Частная при ней существовавшая цель малороссийская: восстановление Гетманщины – если можно отдельно («желание тайное»), если нельзя – в Славянщине.

d) О цели польской не упоминаю; она мила каждому родовому Поляку и обнаруживается одними только желаниями и надеждами. Вот она: восстановление Польского королевства по Днепр и реку Южную Двину.

Представителем главной цели: Костомаров – умеренно; полный его последователь Н.Гулак.

Представителем малороссийской цели: поэт Шевченко и Кулеш – в высшей степени; умеренный – Посяда, – казенный крестьянин; он только и думал, что о крестьянах.

Маркович, Навроцкий и Белозерский держались обеих целей и были более ученики, чем учители. Сюда же можно отнести Пильчикова и Судовщикова; но о первом в последние полгода только и слышно было, что завел в Полтаве маслобойню, а о последнем могу сказать, что он только был знаком с ними и был не более, не менее, как NN едва ли не для каждого из них: ибо о нем и разговоров почти не было и бывшие были только льстивы.

Был же знаком с ними и студент Загурский; он мне очень хорошо знаком; заслужил доверие начальства и так робок, что показание против него можно скорее почесть за клевету, нежели за истину. По сведениям же, прюбретенным мною во время ареста, могу заключать, что здесь участвовали не одни только вышеупомянутые, так например: в Киеве на допросе меня спрашивали о каком-то помещике Савиче. На дороге узнал, что в Шлиссельбург повезли какого-то закованного черноволосого усача; следовательно, должно быть здесь участвовали и некоторые помещики и другие лица. Знал же я о существовали общества из разговоров Костомарова, Марковича, Гулака и других вышеупомянутых лиц.

1. Меры общие: слияние всех сословий в одно. Положения:

a) для этого нужно образовать народ простой.

b) примирить племена исторически враждебные. Последствия: меры вытекают из положений, следовательно должен был повториться 1825 год. «Долго ли ходить на ходулях, лучше хотя хромать, да на своих ногах».

При первом положении существовали следующие:

а) Народные учители; волость каждая на свой счет воспитывает одного из своих; по окончании обучения он должен обучать, по смерть, детей своей волости. Воспитание этих учителей допускалось в казенных и при казенных заведениях. Мысль моя; кроме Посяды известна ли кому-либо – не знаю: породилась месяца около полтора назад. Впрочем кажется известно Костомарову.

b) Шляхта: в Киевской и других Западных губерниях находится до полутора миллиона шляхты; веры она польской, языка малороссийского. Предполагалось обратить ее к православию при посредстве правительства, сперва разузнав все подробнее. В ней и намеревалось впервые учредить народных учителей; исполнение брал на себя Посяда – относительно обращения. Мысль это его: известна ли кому кроме меня – не знаю; ей от роду не более месяца.

c) Журнал: Мысль об нем едва ли еще не дедовская, по крайней мере я ее застал уже. Предполагалось учреждение журнала на всех славянских языках, потом на русском и малороссийском, наконец хотя альманах, и только с появлением Шевченка мысль снова ожила, но оказалось, что издавать не на что, а помещать нечего. Последнее горе решено загладить приглашением к участию даже русских писателей из малороссиян.

Для перваго: d) Взнос денег. Эта мера не была тайною и приглашался всякий – что может. Взнос кажется был значительный и не прекращался. В последствии оказалось, что при бедности в бельетрических статьях в литературе малороссийской журнал существовать не может. По сему и решено переиздать прежних авторов, издать новых, да и переведенные на малороссийский язык учебники и хозяйственные книги для простого народа.

Для второго положения: Разыскивание актов и допущение всевозможных оправданий проступков одной наций против другой, извиняя временем, обстоятельствами и личностию известных лиц, что и делал Костомаров, оправдывая Поляков в угнетении Малороссов. Без сомнения тут (в разыскивании актов) могло скрываться и желание исторически подорвать монархизм. Утверждать не могу.

Название же общества Обществом св. Кирилла и Мефодия, также напечатание славянскими буквами Мифологии славянской Костомарова, дает повод думать, не было ли намерение сделать общими в славянских землях славянские язык и азбуку.

О намерениях относительно Государя ничего не знал, не знаю и не подозреваю. Пасквили Шевченка едва ли могли более значить, чем пасквили.

3) Поименуйте всех лиц, вам известных, которые занимались предположениями о соединении Славян в политическом перевороте; объясните, в какой степени каждое из этих лиц участвовали в означенных предположениях.

Поименованы в ответе на второй вопрос. Костомаров получил воспитание в Харьковском университете. Ложно понятые идеи совратили его с пути истины и повели к гибели. Человек молодой, благородный, исполненный надежд, мог ли он не увлечься брожением умов?.. Первый его шаг был – любовь к малороссийскому языку. Он жил в Малороссии, мать Малороссиянка. Вместе с языком, истинно гомерическим, полюбил он историю Малороссии, историю кровавую, можно сказать варварскую, но героическую, доблестную, а что более доблести мило для юноши, самого исполненного высоких чувств? Малороссия сделалась второй родиной Костомарову; он смотрел на Южнорусса, как на лучшего брата Великороссам; на язык южный, как на идеал языка простого, необработанного, но близкого к природе, исполненного достоинств древних языков. Шаг первый сделань! В это-то время он написал свои диссертации и плохия стихотворения «Иеремии Галки»…

Полюбить что-либо утраченное, значит пожелать воротить его: то сталось и с Костомаровым. И мог ли он, при таком ходе мыслей, мало по малу не возненавидеть виновников падения Малороссии? Его бы ненависть пала наиболее на Поляков, но в это время столкнулась с идеей славянства и высоким словом Христа: «Любите враги ваша». О славянстве же идеи проявлялись в Москвитянине, в польских, сербских, болгарских периодическихь изданиях, даже в смиренном «Киевлянине».

Конечно, Костомаров сперва об них мечтал, после желал, надеялся и наконец подумал: нельзя ли? Сделан второй шаг! – Костомаров был в словесном факультете, слушал об английской и французской революциях. Скудость лекций дополнило воображение и чтение древних классиков. Он пожелал либерализма; монархизм стал не люб. – Шаг третий…! До сих пор мыслил; наступила пора действовать. Костомаров послан был в Киев учителем истории в 1-ой киевской гимназии.

В подтверждение вышесказанного мною, могу привести следующее: Костомаров хвалился знанием почти всего псалтыря и євангелия. Часто говорил, а действовал слабо, как будто боролся с какою мыслию, противною его направлению, – что можно видеть из упреков Посяды и из упреков в письмах Шевченка. Безпрерывно старался историею подтвердить свои мнения и нередко послаблял их, судя по фактам. Так, читая польскую историю, он увлекся ею; читая историю Малороссии Кониского, он проклинал Поляков, и первый его вопрос вошедшему Посяде был: почему Хмельницкий не вырезал Поляков, когда взяли Варшаву? то вдруг углублялся в чтение священных книг.

По прибыли в Киев Костомаров задумал осуществить идею Киевского журнала на всех славянских наречиях. В нем помещались бы: бельетристическия статьи, история, науки, художества и прочее.

Прибыл попечитель Траскин (генерал), он был доволен мыслию Костомарова и требовал только программы журнала, для испрошены дозволения. Но Костомаров ,не имея под рукою материалов, охладел и уже думал только о русско-малороссийском журнале в двух периодических изданиях в год; наконец о сборнике, альманахе и утратив мало-помалу мысль об этом, погрузился в изучение своего предмета – истории.

Так, может быть, все и уничтожалось бы; но судьбы определили иначе, прехал Тарас Григорьевич Шевченко. Его поэтические слова гремели по всей Малороссии; его ставили выше Жуковского, надеялись иметь в нем своего Шиллера. Я сам плакал, читая его «думы» и «Катерину», он писал их в лучшие годы своей жизни, под влиянием музы Жуковского. Костомаров не преминул явиться к великому поэту; великий поэт не преминул выказать свое духовное падение.

Свои: Кавказ, Сон, Послание к землякам, он привез из Петербурга; последнее выказывает, что еще был поэт, но уже не тот. Костомаров приглашал его к себе на вечера, и тут-то Шевченко читал свои пасквили; кроме вышеозначенных, никого там не было. Помню, был я на одном вечере, читался: «Кавказ»; я морщился, Костомаров зевал, но Шевченку превозносили до небес.

Возродилась идея о журнале; Шевченко обещался и киевский театр снабжать своими пиэсами. Он на время куда-то уехал и все приостановилось. Это было летом в 1846 году.

Я воротился с вакаций, вскоре приехал и Шевченко, но упадок духа не дозволял ему исполнить свое обещание; поэт должен быть исполнен и благородных помыслов. Шевченко нуждался в них и нашел в Костомарове, исполнился религиозности и перевел на малороссийский язык несколько псалмов, хотя и щекотливого выбора; к сожалению я их не читал. Гулак, до приезда Шевченка коротко знакомый и дружный с Костомаровым, по прибытия Шевченка месяца через два уехал в Петербург.

Скука об утрате друга, желание поделиться с кем-либо своими думами еще теснее связали Костомарова с Шевченком. Шевченко не так уже нападал на Ляхов; от славянщины был не прочь; но зато жестоко порицал Хмельницкого, что и выразил в стихотворении: «Великий Лех». Посяду это огорчало: он ставил Хмельницкого выше всех мужей и правителей. Я разделял это мнениє. Хмельницкий прекрасно понимал, что Малороссы не может существовать отдельно, и сделал, что мог лучшего. Последовавшия смуты оправдали его.

Порицая Хмельницкого, Шевченко превозносил Мазепу. Посяда порицал за кровавое достижение власти. Я тоже. Что же Костомаров? Он и да и нет! Находил пороки в Хмельницком и доблесть в Мазепе. В это время он собирался издать собранные им песни. Приехаль бывший профессор Максимович; Костомаров предложил о песнях ему, тот согласился, объявил невозможность издавать журнал в Киеве за безденежьем; обещался приехать после Рождества Христова, и не приехал и ничего не сделал: и так песни остались неизданными.

Но Костомаров в это время издал Славянскую Мифологию славянским шрифтом; приготовлял к отпечатанию свою лекцию и чуть ли не собирался писать историю Малороссии. Тогда же был и Кулеш в Киеве дня два и уехал свататься на сестре Белозерского. Кулеш просил Костомарова и Шевченку на свадьбу; Костомаров не поехал; Шевченко, кажется, был. Таким образом прошел 1846 г. и наступил 1847 год.

Шевченко успел съездить в Почаев, что на австрийской границе, и уехал в Черниговскую губернию. С тех пор я его более не видал, и разнеслись слухи, что его ловят, схватили, поймали, – которые наконец и оправдались. Виновником этих слухов, кажется, был студент Струговщиков. Он эгоист, говаривал: как, Шевченко простой мужик, а его более уважають, чем меня! Его в Малороссии чуть на руках не носят, а обо мне хоть слово бы! Этому не бывать! Бедняжка, он тоже пишеть стихи.

Вот известия, которые я знаю о Костомарове. Нужно ли добавлять, что он один сын у старушки матери, что невеста его бедная, но умная девушка, заслужившая внимание Листа, в бытность его в Киеве; что царское помилование даровало бы Царю лучшего подданного, матери усладило бы последние дни ее жизни; но да будет воля Божия! Быть может и ошибаюсь, но говорю от чистого сердца.

Гулак – об нем знаю только, что он был дружен с Костомаровыми в превосходстве узнал немецкий язык (воспитывался в Дерпте), даже с своей собачкой говорить по-немецки, содержал на свой счет Навроцкого, и о нем отзывались, как о предобрейшемь человеке. Студент дерптский, он в Дерпте и напитался своих мыслей. Я бывал у него редко, а разговоров особенных никогда не заводил.

Шевченко, родом Киевской губернии, уезда Чигринского, из помещичьих крестьян. Выкуплен, как сказывают, Михаилом Павловичем, воспитывался в С. Петербурге в академия наук и художеств. Приехаль весной 1846 г. по назначению академии в Киев с Саженем; писал пошлые стихи; побуждал к большей деятельности общество (как видится из писем), а сам в то время кутил на пропалую во всех концах Малороссии. Пасквили свои, привезенные из С. Петербурга, в последствии он сам не одобрял; но не знаю, почему их не уничтожил. Был у него я раз десять, читал свои стихи, или слушал, как он с Саженем толковал о попойках. Сажен больше ничего и знать не хотел.

Пантелеймон Кулеш. Сколько видно из его выходки на вечере у Костомарова – «эти мне кацапы» – так и из беспрерывных занятий историею Малороссии, ничего знать не хотел, кроме Малороссии; показания знающих это лицо могут разъяснить его. Знаю только, что он издал романы: Михаил Чернышенко, на русском языке; «Чорная Рада» на русском и малороссийском; «Историю Южной Руси для русских детей» – на русском; писал историю Малороссии, а может быть и еще что. Характера он горячего; любит, чтобы все скоро. Шевченка признает величайшим поэтом.

Белозерский его в полном смисле ученик. Чистота нравственная и некоторая горячность в суждениях. В Полтаве он обязан был рассеевать волновавшие общество идеи; но со времени его поездки в Полтаву и слухи о нем стали темны и неясны. Теплое меcтo.

Пильчиков до отъезда в Полтаву только и бредил республикой; жил у Гулака. В Полтаве обзавелся маслобойней и знать никого не хочет, как это выказывается из слухов об нем. Судовщиков, сколько знаю, делал на словах; частый гость Костомарова и Гулака, а еще более студента Левицкого, величайшого эгоиста и корчащого аристократа.

Навроцкий человек горячий, но бесхарактерный; в гимназии писал романы и прочее; в университете придерживается того, кто громче кричит. Вот почему держался мнений Костомарова. В минуты первого увлечения превозносил меня и чуть ли не наизусть знает сочинения Шевченка. Молодость прошла бы, лета охолодили бы и он обратился бы в доброго, смиренного малороссийского помещика.

Маркович обоготворял Гетманщину и славянизм; частый гость Костомарова; по выезде Гулака, Навроцкий жил у него. Он собирал колядки, песни, сказки, приметы и у него-то можно было заслушаться малороссийских песен. Позапрошлый год какую-то статейку тиснул на русском языке в киевской губернской газете. Газету быстро раскупили. В последнее время он мало что и делал, приготовляясь с Навроцким и Чернышем к выпускному экзамену. Черныш был знаком с ним не более как товарищ.

Посяда, воспитанник Полтавской гимназии, видя тягостное положение крестьян, сам крестьянин, он задумал, во что бы ни стало облегчить этот быт; идея славянизма еще более развила в нем это желание.

Дворян он ненавидел, почитая виновниками всего худого; ненавидел монархизм, как бы потворствующей этому; но будучи, хотя эгоист, души мягкой, он нередко уступал мне в спорах и соглашался действовать открыто с помощию правительства. Так он сочинил письмо Государю и Министру Вронченке и намеревался печатно выказать все злоупотребления местныхь начальств.

Имел начерно собранных до 200 малороссийских песен; собирал слова и более выявлял желание облагородить жизнь простого народа, чемь восстановить Малороссию, хотя то была задушевная его думка и молитва; негодовал на духовенство грубое, невежественное, но дорожил всем православным (особенно простого народа), как святыней, заветом.

Замыслил обращение шляхты и отправляясь на лечение в село Коростеж, намеревался обьехать Киевскую и Каменец-Подольскую губернии для приведения этого вопроса в ясность и тогда уже объявить правительству, когда мог бы сказать: «это я сделаль».

Сковороду почитал великим философом; Шевченку почитал великим поэтом; но пасквилей его, по стечению обстоятельств, не мог ни переписать, ни прочесть; вел переписку о балладах и колядках, с Москвой и Полтавой.

Первый мой учитель, едва не делался моим учеником: добрая судьба предупредила. Последниє полгода он занемог глазами и потому почти вовсе ни у кого не бывал; просил меня достать от Навроцкого стихотворения Шевченка (Шевченко отдал Навроцкому с заклятием не давать по рукам); но Навроцкий не дал, за что он с ним и Марковичем порассорился. Бог весть, что еще было у этих людей на душе, не стану писать, чего не знаю, скажу только, что до позавчерашнего дня считал все дело пустою болтовнёю и малостию, да и теперь еще ничему не верится.

4) С какою целию сами вы составляли проекты: о достижении возможной степени равенства и свободы, преимущественно в славянских землях, и для чего сочиняли вы стихи возмутительного содержания; кем увлечены вы были к этим занятиям и не имеют ли они связи с Славянским обществом?

В гимназии я уже писал стихи, но они ограничивались вздохами и так слабы, что мне стыдно было и сохранить хотя одно из них. Первые полгода университетской жизни писал не лучше, ни хуже, и, познакомясь случайно с Посядою, я увлекся рассказами о Малороссии и написал целую тетрадку, где сильно нападал на Поляков; но Государь везде отец: к нему вєзде воз[з]вания и благословения. Эта тетрадка в руках киевского начальства, но не почли за нужное ее приложить.

И вспыхнул краковский мятеж, и я был все тот же: написал до пяти грозных од, а когда угрозы мои не оправдались, то воспел отеческую милость Православного Царя. Прошла зима, я был тот же; ничто меня не изменяло; Пильчикова рассуждения меня смешили (особенно, когда начал уверять, что прежде писал превосходные стихи, а как стал либералистом, утратил даже способность отличать ямбы от хореев); на Посяду и Навроцкого я смотрел с сожалением, о Костомарове – с раздумьем.

Меня глубоко интересовал молодой, открытый и добрый учитель (он в то время был учителем), я взвешивал каждое его слово, каждое подмеченное движение. Меня с ними познакомил Посяда; Навроцкий с ума сходил от маленького поэта, который подает великия надежды.

Приехал Шевченко; я решился его приветствовать стихами; написал несколько вольных, но все еще немилых мне стихотворений; он одобрил. Шаг первый сделал! Услышав его «Кавказ» я сильно порицал Шевченку (а также и за то, что на том вечере он называл подлецами всех монархистов. Тут и собственное самолюбие много действовало).

Я много и резко говорил; но о чем более говоришь, с тем сильнее свыкаешься. Так и сталось: еще и прежде было у меня несколько стихотворений с выходками; но я сам их как бы боялся и старался скрывать. Теперь не то стало: не читал другим, но сам затверживал на память. Таким образом вольные стихи сделались моей сферой и я не мог уже, без вольной мысли, написать по-малороссийски и двух строк; это мне казалось в порядке вещей, как и то, что на рус[с]ком писать одни только высокие помыслы ума и светлые порывы и чувства сердца.

Но я все еще был монархист; писал одно, а говорил и думал другое; я прочитал несколько малороссийских песенников, истории; наслушался жалоб как этих студентов, так и каждого человека по-своему: «кто, когда был совершенно всем доволен»? С жадностью читал я отдел «наук и художеств» в «Отечественных Записках» и «Библиотеке», взвешивал каждое слово истории (Устрялова, Смарагдова, Лоренца, статьи истории Киевлянина, Москвитянина и других), и наконец вывел заключение: «все худо; но неужели по воле царской? Какая Его польза угнетать»?

И я, дитя, решился дать советь высокому царственному мужу: «составить проект и поднести ему». Вот зародыш проектов. Углубляясь более и более в них, я незаметно отдалялся от своего доброго намерения; я посягнул на титло законодателя и пред мной все стало в ничто: царя ограничил, царя уничтожил и прочее; но все еще и теперь был монархист.

Правление отца мне более нравилось, чем правление опекунов, тем более, что в самой вселенной я видел высокий образец монархий: Бог – монарх неограниченный, и сознавал, что власть царя тем благодетельнее, чем мудрее и религиознее его сановники. Но перелом приближался; я уже написал «в каком случае республика лучше монархии», оставалось только внедрить в себе эту мысль.

Неисповедимый промысл остановил меня над самой пропастью; время дало одуматься, и я рад бы слезами смыть строки, прежде написанные мною. Но, да будет воля царская! Благословлю и милующего и карающего благословлю; я заслужил кару. Стихотворений моих большую часть я давал читать Навроцкому; проекты только одному Посяде. Были минуты и величайшего заблуждения: так, прочитав историю Малороссии Георгия Кониского, я заклялся было и писать по-русски; но на вопрос Посяды: «пошел бы я теперь на Русских»? отвечал: «в их землю на них не пошел, а в родине – не ручаюсь!» Посяда тихо улыбнулся и заговорил о Хмельницком. Этот вопрос образумил меня.

Я чувствовал неудобство нашей малороссийской азбуки и орфографии и составил свою особенную, видоизменив и дополнив русскую. К этому подало повод также и то нынешнее мнение, что теперешняя русская азбука нехороша в печати, но, не зная, где именно Великоро[с]сы (ведь мы все Русские) выговаривают с за э, и где за тъ [!], я под конец решился писать этой азбукой только малороссийския произведения. О моей азбуке знал один Посяда, но как и у него была думка составить но она и пройдена молчанием.

Приехавши из дому, я считал себя едва ли не виноватнее, и потому, что греха таить: боялся и слово лишнее о ком сказать, не страха ради, но чести. Теперь я высказал все, как я обещал доброму моему начальнику Михаилу Владимировичу Юзефовичу. Проекты мои и стихотворения не имели никакого веса по неизвестности и моей нелюдкости. Кроме Посяды у других если бывал в месяц раза два, то и слава Богу, в заведений же своем я занимался чтением книг и гаданием на карты; дружбы особенной не заводил: большая часть Поляки. Сказать ли мне, что, упадая духом умственно, я упадал и верой; но Бог помиловал.

5 ) Не питають ли таких мыслей прочие студенты Киевского университета?

Кроме вышеозначенного нашего общества, студенты Киевского университета никаких других тайных обществ не составляют и проектов не пишут, сколько это мне известно. Делятся же на аристократию и на бедняков; аристократы-богачи не различают ни народа, ни веры, кроме увеселений ничего знать не хотят. Бедные же за ними тянутся; но Поляки любят поговорить о Польше; занимаются чтением польских книг и питают тайное желанье и надежду на восстановление Посполитой речи; но сборищ и каких-либо условий, соединявших их, не имеют.

Малороссы, меньшая часть, любят воспоминать Гетманщину и чтение малороссийских книг; но этим и ограничивается их политическая деятельность. Русские, большая часть, занимаются науками и об них ничего нельзя сказать особенного. Смело можно утверждать: киевских студентов более интересует психология и биллиард, чем политика. Kpoме вышеозначенных мною участвовавших студентов, других участников не знаю, хотя и не могу утверждать, что нет.

6) С которого времени начались подобные идеи в студентах?

С которого же времени начались подобные идеи в студентах, то должно полагать, что это последки 1839 г.; а я тогда был во 2 классе гимназии и потому ничего не знаю.

7) Оть кого они получают эти идеи и не подают ли им к этому повод профессора на своих лекциях?

От кого они получают эти идеи, мне неизвестно, хотя и должно предполагать, что Поляки от своих родителей, а прочие студенты оть Поляков. Профессора же на лекциях ничего не должного не говорят, а профессор Федотов открыто выражает преданность к Царю; при том же почти каждый день на лекциях бывает попечитель генерал Траскин.

8) Объясните в вашем показании то, как встретился с вами на доpoге Костомаров, когда вы ехали в Киев, а его везли в С. Петербург и что он говорил с вами.

На последней, броварской станции, я ночевал вместе с студентом Андрущенком. Утром он меня вызывает к Костомарову; я не верю, выхожу – точно он. «За что вас?» – спросил я. «Да Гулак в Петербурге чорт знает что написал, да на меня своротил, а сегодня день моей свадьбы!» – Ну, чтож, сказал я, пусть везуть; пускай и меня, оправдаетесь (кажется я говорил с горяча).

Севши на повозку, Костомаров проговорил по-французски: «Скажите Маркевичу, чтобы был осторожен. И другим». А я отвечал по-французски: «Храни вас Боже!» Вот и все свидание; думал я, едучи в Киев, зайти к Маркевичу – сказать, чтоб был осторожен; после узнав, где мать и невеста Костомарова, пойти познакомиться и утешить их, а потом уже сжечь свои бумаги, коли Бог даст. Думал же я, что кроме меня, ни у кого нет особенных бумаг, а есть ли не знаю. У Днепра меня арестовали и держали под арестом в университете; раз позвали к допросу, а на следующий отправили в С. Петербург.

10) Добавьте, не известно ли вам, сверх предложенного в предыдущих вопросах, еще что-либо о славянофилах и Славянском обществе.

Все мне известное об них, сказано в предыдущих ответах. Студента Георгий Андрузский.

Примитки

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори у 50-и томах. – Львів: Світ, 2007 р., т. 8, с. 414 – 424.