Допит Костомарова в «III отд[елении]», 15 квітня

Вопросы, предложенные адъюнкт-профессору Костомарову и ответы его.

1) Известно ли вам было о существовании тайного общества, называемого Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия; если было известно, то подробно опишите цель оного, состав, и все действия, в видах оного предпринятые.

На первый пункт, имею честь отвечать, что я не знаю и не знал о существовали тайного Славянского общества, которое бы называлось обществом Кирилла и Мефодия.

2) Если вы не знали об обществе, то объявите, от кого слышали рассуждения о славянстве, соединении славянских племен, преобразовании государственная управления и других подобных предметах, не можете ли ныне, по объявлении вам о существовали Славянского общества, сообразить, что слышали, и объясните подробно все, что может раскрыть начало и действия этого общества.

На второй пункт имею честь отвечать, что несмотря на повсеместные толки о славянстве, идея соединения Славян не доходила, по моему понятно и сведению, ни на письме, ни в устах до какого бы то ни было политического постоянного стремления.

3) Какие разговоры по этому предмету и где именно происходили? Поименуйте всех лиц вам известных, занимающихся подобными мыслями, и объясните, в какой степени каждое из этих лиц участвовало в означенных разговорах.

На третий пункт имею честь отвечать следующее: живя в Киеве, я весьма часто беседовал о славянстве, сам всею душою любя этот предмет, с почтенными товарищами моими, которые мне помогали и указаниями и советами в моих ученых разысканиях, в особенности с профессорами Иванишевым, Костырем, Селиным и бывшим профессором Максимовичем.

Предметы разговоров никогда не выходили из чисто ученой сферы – зтнографии, истории и филологии. Г. помощник киевского округа Юзефович также со мною очень часто беседовал о славянстве и не только в ученом, но и в политическом отношении, разделяя со мною то мнение, что все племена Славянския должны будут соединиться под скипетром русского государя, и что ученые и литераторы должны иметь эту мысль, без которой так называемый панславизм сух и бесплоден. Эти все почтенные особы могут поручиться, что в разговорах с ними я не показывал никакого противозаконного направления.

То же должен я сказать о беседах с помещиками Ригельманом и Тарновским, с которыми я часто вел разговоры о славянстве чисто в ученом отношении. Kpoме того, я часто прежде говорил о том же с Кулешем, от которого не слыхал ничего предосудительного, хотя очень часто с ним спорил за привязанность его и за высокое мнение о своей Малороссии, чего я не мог с ним разделять, как Великороссиянин, что видеть можно из переписки его со мною. Впрочем нелепых толков о восстановлении Малороссии я от него не слыхал никогда; о соединении же Славян он говорил очень мало и не в противозаконном духе.

Кандидат Гулак, человек превосходного образования, но ума и мышления не твердого, характера до крайности странного, познакомившись со мною в исходе 1846 года, занимался древностями и законами славянских народов, а в апреле и в мае 1846 года начала ему входить в голову мысль: заимствованное им от меня кольцо с именем Кирилла и Мефодия сделать девизом какого-нибудь общества, не сознавая вполне какого. Так как он не сознавал, чего именно хотел, и менялся с каждым днем в своих убеждениях, то я смотрел на это, как на ребячество, следствие того, что он начитался о разных обществах и рыцарских орденах, и имел такое настройство, что принимал в себя все, что читал, на некоторое время.

С ним жил молодой брат его Навроцкий, студент с весьма ограниченными способностями, и также некоторое время увлекался мыслию об обществе, не показывая вовсе сознания, какого общества желает. Это была чистейшая фантазия. С июня месяца я не слышал от Гулака уже ничего ни об обществе, ни об идеях славянского соединения, до самого декабря. Он занимался историею Померании. Я с ним почти даже раззнакомился, но Н.Е.Писарев прикомандировал его ко мне для изданы Величкинской летописи.

В начале текущего года Гулак уехал. Навроцкий во все продолжение 1846 года бывал у меня очень редко; ясного определительного сознания не показывал и уже не видался со мною более четырех месяцев. Кроме этих, бывали у меня в доме студенты Маркович, Посяда, Андрузский, но все три совершенно не заняты были славянством, а только Маркович и Андрузский были привержены исключительно к малороссийской народности, а Посяда не показывал никакого направления. Эти студенты приглашены были по тому поводу, что г. Юзефович препоручил мне передать студентам переводы писателей с латинского языка, которые писали о Малороссии, и я поручил им перевести сочинение Пастория, De Bello Scithico cosaccico, но увидевши в них неохоту и неспособность, отказал им от дома.

В доме у меня никаких собраний и сходбищ не было, исключая несколько случаев, а именно в декабре месяце по случаю посещения меня помещиком Савичем, но тогда был и профессор Максимович и ничего не было предосудительного. Хотя этот г.Савич показывал довольно либеральное направление, но умерял его.

В другой раз, по случаю приезда Кулеша, нашло ко мне несколько студентов, и так нагло, что я принужден был просить их немедленно удалиться, и с тех пор ни один из них не ступал ко мне ногой в дом, кроме Марковича, который был раза два, и то по хозяйственному делу.

Студент Маркович имел большую охоту издавать Сельское Чтение (Одоевского) для простых Малороссиян, на малороссийском языке, и к этой мысли приступили в декабре Гулак, Шевченко, Кулеш и я. Поводом к этому были еще два или три собрания, одно у меня, другое у Гулака и третье в квартира Кулеша, на которых не было и помина о соединении Славян, а толковали о средствах к печати, для которых положили, чтобы каждый пожертвовал по десяти рублей.

Bсе такия свидания ни малейшей связи не имели с глупейшими бреднями Гулака о составлении общества, о каковых я даже не мог никогда и предполагать, чтоб они возобновились, ибо, казалось, совершенно исчезли еще в мае месяце. Несправедливо обвиняют меня, будто бы у меня в доме собирались студентские какия-то сходки: я держал себя в большом отдалении от студентов.

Художник Шевченко бывал у меня единственно несколько раз в сентябре, а потом в декабре, и то большею частию при Максимовиче. Хотя молва называет его составителем бродячих стихов очень гадкого содержания, но я от него об этом признания не слышал, и когда расспросил, он вспыхнул и называл мне какую-то другую фамилию. О славянстве он вовсе не заботится ни в хорошем, ни в дурном смысле, а был пламенный Малоросс до крайности и грубого характера, но о политическом бытии Малороссии в виде государства не говорил.

4) Для чего сами вы изобрели кольцо с надписью имен Св. Кирилла и Мефодия, перевели с польского рукопись, называемую «Закон Божий», кем присоединен к этой рукописи устав славянского общества; кому давали вы переписывать рукопись и у кого должны находиться экземпляры оной?

На четвертый пункт имею честь отвечать, что я действительно сделал себе кольцо с именами Кирилла и Мефодия на том основании, на каком в Києве, по обычаю, делають кольца с именами святых, напр. Варвары и проч. Я занимался тогда сочинением о Кирилле и Мефодие и нашедши, по историческим свидетельствам, что самые Русские Славяне первоначально были обращены Кириллом, соображая, какое важное место занимают их заслуги для нашего образования, мне стало досадно, что память таких великих мужей церкви и славянства почти забыта потомками, ибо нигде не увидишь ни образа этих святых, ни храма во имя их.

Эти то мысли расположили меня сделать себе кольцо с их именами, полагая, что это будет самое приличное для меня, как для занимающегося рус[с]кою историею. Когда Гулак и Белозерский увидели это, то я сам предлагал и себе поделать такие же кольца, не предвидя несчастия, какое постигнет меня по воле божией. Гулак носил после того кольцо, и Белозерский изъявил желание, но скоро уехал из Киева навсегда, и потому я не могу ничего сказать о его направлении и образе мыслей, ибо с ним не говорил более.

Хотя Гулак и проектировал общество, но я после того так мало помнил об этом, что самое кольцо в декабре еще подарил своей невесте, которая многим показывала странную на нем надпись, и только по случаю привезения вещей ее в мой дом кольцо это у меня опять попалось.

А сочинение я не переводил с польского в собственном смысле, ибо оно написано было по-малороссийски, и только часть его была по-польски, и я в нем перевел то с польского, что было на этом языке: ибо списывать польское для меня было гораздо труднее, нежели, разобравши, выразить на природном языке.

Я никогда не разделял в душе подобных убеждений и даже если бы сбился с пути чести и присяги, то и тогда не мог бы разделять их, будучи русским, ибо оно явственно есть исчадие польщизны; притом у меня осталась книга Мицкевича (Pielgrzymka) с моими замечаниями, из которых видно, что я не расположен верить этим мерзостям.

Я его держал у себя, смотря на него, во-первых, как на исторический документ мятежа польского; во-вторых, как на одну из грез, на который попадает славянофильство, и считал для себя нужным знать подобные заблуждения, ибо я сам всегда имел в виду идею славянского соединения в одну федеративную монархию, т. е. чтоб все славянские народы были соединены с Российскою Империею на таком оснований, на каком теперь Царство Польское, и потому с жадностью ловил всякие и правильные и ложные мысли о славянском соединении, дабы составить себе понятие, в каких видах переходит эта идея в умах.

Кем пополнело оно, не знаю, но у меня оно не все, ибо я назначил его к истреблению и оно уже вырвано. Переписывая его, я отделил сначала польское, потом малороссийское; на чем оно изорвано, не помню. Помню, что оно начиналось стихами: «дитина люба», потом следовало по-польски предисловие и нечто в роде правил славянской республиканской федерации. Что оно называется «Закон Божий» – это я слышу в первый раз, но в[с]поминаю, что давно слышал о таком сочинении на малороссийском языке весьма предосудительном и любопытствовал его достать, приписывали его какому-то с иностранною фамилиею, если не изменяеть мне память, де-Бельменю.

Сочинение это досталось мне в кипе разного малороссийского сбора, но так, как я, получая песни, сказки и тому под. отлагал разбор их до вакационного времени, то и не знаю достоверно, откуда оно мне пришлось, ибо я нашел его в кипе песен, сказок и анекдотов в 1846 году в мае, а собирал этнографические материалы преимущественно в 1845 г. на Волыни; доставляли мне кроме того их с разных мест.

Я никому не давал его, кроме Гулаку, который мне сказал, что оно ему уже известно, а в декабре попросил себе на один день, увидя, что я сравнивал его с Pielgrzym-кою, и завез. Оно в моем списке названо Поднестрянка. Я теперь только узнаю, что оно называется Закон Божий, каковое название мне было давно знакомо, но я не знал, какое сочинение так называлось. Гулаку же я дал его в полной уверенности, что в нем перебродили все противозаконные идеи, ибо он никакого расположения к ним не показывал, и с обязанностью никому не давать.

5) Добавьте, не известно ли вам еще что-нибудь сверх вышеозначенного о славянофилах, и вообще все, что может повести к полному обнаружению Славянского общества.

На пятый пункт я имею честь отвечать, что в Киеве я не замечал особенного славянофильства ни в ком, в смысле политическом, и ежели Гулак составлял уставы общества, то и в нем не было твердого убеждения и намерения действовать злоумышленно, а просто ребяческая глупость составить общество, какое бы то ни было, хотя бы рыцарский орден.

Я с своей стороны признаю себя виновным за необдуманность, с каковою сам убеждал делать кольца с именами Кирилла и Мефодия, увлекшись почитанием святых, и еще за то, что с такою необдуманностию, занятый тогда слишком другими семейными обстоятельствами, отдал Гулаку Поднестрянку, которая впрочем ему была уже без того известна.

Что лично до моих мнений, то я открываюсь, что всегда сознавал святость монархического правления, ибо, будучи христианином, хотя может быть не истинным, но веровавшим всегда в простоте сердца слову божию, ясно видел, что от первой страницы Библии до Апокалипсиса, монархия признается нормальною формою общества, как это видно из прямого смысла слов; между тем когда те, которые оправдывали республику, принуждены бывали уродовать и искажать прямой смысл; но будучи грешным человеком, увлекался социальными вопросами об аристократии и демократии не в смысле правительства, а в смысле сословий, а в своим суждениях, часто пристрастно, всегда был на стороне демократического, т. е. простого класса.

Вообще же славянофильство, по моему мнению, не так распространено и не так вредно, как исключительная привязанность к какой-нибудь части общего отечества русского в юных головах: ибо ежели бы молодые люди исключительно привязались не только к идее народности малороссийской, которая существует, но и какому-нибудь Новгороду, или Суздалю, то и тогда это бы увлекло их в мир пустых и несбыточных фантазий.

Николай Костомаров.

Примитки

Подається за виданням: Грушевський М.С. Твори у 50-и томах. – Львів: Світ, 2007 р., т. 8, с. 425 – 429.